Казалось бы, „война“ всем видна. Прилетают дроны, отключают интернет. Сводки с фронта каждый день в вечерних новостях. Зачем на самом деле путинскому режиму так важно воевать не только с людьми, но еще и со словами.
„Одни слова для кухонь, другие для улиц“, — пел в перестройку Бутусов, выражая суть позднесоветского режима, к которому и возвращает россиян путинский режим принудительно и, к сожалению, довольно быстро — люди учатся снова жить в двух реальностях. Уже, кажется, научились. Речь не про лексику как таковую, а про символическую власть над реальностью. Про магическое „заговаривание“ неудобной правды.
„Война“ — сильное слово. Слово, которое имеет моральные ассоциации и юридические последствия. „Операция“ все это как будто отрубает, позволяя ни о чем не думать. Война — это агрессия, это жертвы, это трупы, это бомбежки, это ответственность, это вина. Операция это якобы просто „техническая задача“. А еще и появляется канцелярская аббревиатура „эс-вэ-о“, чтобы вообще не рефлексировать, произнося набор букв.
Набоков в свое время писал: „Живописцы, писатели и композиторы прошлого [XIX] века были совершенно уверены, что живут в стране, где господствуют деспотизм и рабство, но они обладали огромным преимуществом, которое можно до конца оценить лишь сегодня, преимуществом перед своими внуками, живущими в современной России: их не заставляли говорить, что деспотизма и рабства нет“.
В этом смысле путинская диктатура наследует, конечно, сталинскому иезуитству, а не прямолинейной царской цензуре. Суть российских репрессивных законов не том, что критики не говорили неприятное. Нет, им важно заставить всех говорить „неправду правильно“. Цензура оставляет два варианта молчание или эвфемизм, утвержденный властью. Надо поставить коллективную подпись под фальшивым протоколом и присягнуть. Третьего не дано.
Всего несколько недель после 24 февраля медиа и блогеры внутри России могли фактически использовать слово „война“. Вскоре под запретом оказались даже фразы „Нет войне“ (из-за такого поста в инстаграме, например, уехал телеведущий Иван Ургант). Стремительно появились и статьи, и тут же практика их применения — про „фейки“ и „дискредитацию“. Суть их банально проста — все, что не утвердило российское министерство обороны (шире — собирательная российская власть) все это фейки и дискредитация. На показательных кейсах, когда люди на много лет „отъехали“ в тюрьму и держится исполнение этого правила. Да, их сотни и тысячи (не миллионы), но этого оказалось достаточно для того, чтобы миллионы включили самоцензуру.
Важное понимать, что в современном российском политическом мифе, который финально сформировался за последние десятилетия слово „война“ это почти что религиозный термин. По сути стоит знак равенства между словом „война“ и 1941-1945 гг. Это, так сказать, the война. Все остальное так называть негоже. Его нельзя „запачкать“ современной агрессией с мясными штурмами. Назвать нынешние событие войной — значит поставить рядом со священным событием, но в роли агрессора, а не спасителя; это рушит главный моральный капитал режима.
Этот эвфемизм нужен еще и для того, чтобы российские мегаполисы продолжали жить „как обычно“. „Операция“ позволяет потреблять, планировать отпуска и делать вид, что все это где-то „по телевизору“; „война“ же требует мобилизации сознания и неудобных вопросов „почему и зачем“. Формирует негласный пакт — режиму нужен инфантилизм общества (включая остатки среднего класса и интеллигенции), а общество во многом соглашается на этот инфантилизм (предложенные альтернативы — тюрьма или эмиграция).
„Война“ это еще и рамка с понятным таймлайном и развилками (война кончается победой поражением, миром, перемирием), а „операция“ еще и резиновый термин. Это с другой стороны бесконечный процесс, а с другой можно ее завершить в любой момент (потому что никто не знает ее настоящих целей). Операция позволяет менять цели на ходу, объявлять любой итог „достижением“, не произнося опасных слов.
Важно понимать, что война лишь один из примеров, хотя и самый выпуклый, самый оруэллианский по духу. Есть целый сложившийся словарик новояза. Нельзя говорить взрыв, надо говорить хлопок, нельзя говорить отступление, надо говорить перегруппирование. Если смотреть на это со стороны то это кажется смешным, но на деле речь о формировании привычки не верить своим глазам. И заговаривать реальность словами из телевизора.
И это мы говорим только про внутреннее потребление. Важно понимать, что Кремлю критически важно (и пока, слава богу, не очень удается это сделать) навязать термин СВО (SMO по-английски) иностранной внешней аудитории. Ведь если бы в международной дискуссии закрепилось слово „операция“, то исчезла бы моральная и юридическая ясность: „не война — значит, не агрессия“. Это уже семантическая борьба за рамку смыслов, а уже рамка определяет, какие действия считаются допустимыми.
В Литве важно понимать, это не спор филологов; это насущный вопрос информационной гигиены и безопасности. Литва живет рядом с российской пропагандой; русскоязычные внутри страны постоянно подвергаются давлению рамок, которые пытаются нормализовать эту агрессию. Принять этот эвфемизм — значит принять чужую оптику, оптику агрессора.
Данный материал является частью проекта «Сила фактов».
Это информационно-образовательный проект, направленный на повышение медиаграмотности общества. Его цель – рассказывать о миссии журналистики, укреплять доверие к надежным источникам информации, помогать распознавать дезинформацию и анализировать влияние зависимостей на человека и общество.
Проект частично финансируется Фондом поддержки СМИ.