«У меня к Богу было очень много вопросов». Священник-диссидент из Беларуси — о нравственном выборе, прихожанах-доносчиках, эмиграции, церковном расколе и своем месте силы в Литве

Георгий Рой — один из духовников Константинопольского патриархата, посвятивший свою жизнь служению вере. Год назад он решил сменить место жительства и перебраться в Вильнюс, Литва, в поисках безопасности и свободы. В Беларуси он оказался подвергающимся репрессиям, ибо возвышался над насилием и страстно желал обнародовать правду.

Сейчас отец Георгий вместе с еще одним опальным священником — Александром Кухтой из Минска — создает и развивает единственный в Литве белорусский православный приход. А также проводит службы для украинцев на их родном языке. Портал RuThe Lithuania поговорил с Георгием Роем о его личной истории и о том, что сейчас происходит в православной церкви.

О выборах и насилии

В 2020 году отец Георгий, тогда настоятель кафедрального собора в Гродно, призывал к честным выборам и выступал против насилия белорусских властей. Он вместе с другими священниками помогал тем, кого бросили в тюрьмы, и открыто говорил о происходящем.

На второй день после выборов протесты проходили возле собора, вспоминает отец Георгий один из самых тяжелых моментов. Демонстрантов били, он открыл двери храма.

— Мне стало очевидно, что надо спасать людей. Были даже просто прохожие, мамы с детками, которые попали в эпицентр этих событий. Многие были испуганы, растеряны. Они не знали, как им добраться домой.

Я остался на всю ночь при соборе. Эту ночь я никогда не забуду. Возле храма, когда стемнело, догоняли людей, жестоко их избивали. И автозаки, которые ездили-ездили-ездили всю ночь, — это было страшно. Потом, когда проезжал мимо даже автобус и я слышал звук мазовского двигателя, у меня сердце сжималось.

На следующий день мы начали звонить в главный колокол нашего собора, чтобы как-то это всё засвидетельствовать. Мы думали: ну что же мы можем сделать? И вот мы звонили в колокол. Каждый час по 12 ударов.

После тех событий началось преследование?

— Я не скажу, что преследовние, но давление. Чиновники от религии требовали всё прекратить. Однажды кто-то донес на меня, и к нам домой приезжала милиция. Когда убили Романа Бондаренко, мы служили панихиду (31-летний минчанин погиб после избиения белорусскими силовиками в ноябре 2020 года — The Lithuania). Собрался полный храм людей. Потом, после службы, я подошел к своему автомобилю и увидел, что колеса порезаны. Психологически всё это было непросто, как и всем белорусам.

Об антивоенной позиции

— Если в 2020-м году мы все были вдохновлены, мы верили, что что-то может измениться, то 2022-й — это совершенно иная ситуация, иное ее переживание. Уже репрессии шли полным ходом. И сказать о войне было действительно страшно. Потому что я представлял, что из этого будет.

Как в таких условиях вы все-таки решились высказаться?

— Это было действительно испытание. Ведь это решение надо было принимать каждый раз (когда возникали поводы). Ты понимаешь, что за тобой семья, дети. Но для меня очень важно было отмежеваться от этого преступления и осудить его. Я так себе говорил: если я промолчу, часть ответственности будет на мне. И я думал: если украинцы не боятся идти против танков, то и я не побоюсь сказать.

После вторжения России в Украину отец Георгий публиковал антивоенные посты в своих соцсетях. Он первым поставил подпись под Открытым письмом христиан Беларуси против насилия. К тому времени он уже сменил место настоятеля главного храма города на небольшой деревенский приход из-за давления церковных властей.

Начались уже действительно опасные моменты. Мне завуалированно угрожали. Говорили, мол, если не прекратишь, то все это плохо закончится. Ну и потом ко мне в церковь назначили доносчиков.

Как вы это поняли?

— Просто люди, которые никогда не ходили в храм, вдруг стали ходить. И записывать на телефон все, что я говорю. Если я общался с кем-то из прихожан, эти люди оказывались возле меня. Они фиксировали, кто приходит на службы. А после того как я уехал, они резко перестали ходить в церковь.

О кризисе в церкви

— Внутри церкви происходят очень тяжелые процессы. Священников заставляют читать тексты, написанные в Москве, в которых черное называется белым, а белое черным. Это абсолютная подмена христианства.

Как вы думаете, почему это стало возможным? Как в русской церкви все так перевернулось с ног на голову?

— Прежде всего это российский национализм и империализм. И понимание православия как русской религии. Что произошло? Православную церковь поставили в услужение национальной идее. Нация, народ может стать своего рода идолом, а нормальное чувство любви к родине может видоизмениться, мутировать в идолопоклонство. И случилось именно так, что русская церковь стала носителем этого вируса.

И, конечно, диктаторские режимы заинтересованы в том, чтобы иметь такую церковь. Потому что она оправдывает их преступления, даже войну. Церковь же, наоборот, должна сказать, что убийства — это зло. А эта церковь говорит, что убийства — святое дело. Но это же полное извращение Евангелия.

В какой момент вы начали понимать, что что-то не так в РПЦ?

— Ситуация стала очень резко меняться, когда пришел патриарх Кирилл. Стала насаждаться вертикаль власти в церкви. Все меньше и меньше оставалось свободы. Священникам все больше и больше запрещали иметь собственное мнение. Всё, что тебе позволено — это озвучивать то, что одобрило начальство.

Нам, например, говорили: рассказывайте в проповедях про иконы, про празники. Но для меня христианство — это живая религия. Что нам предлагают? Закройте глаза, заткните уши, закройте рот. Вы ничего не видите, ничего не знаете, вас ничего не касается. Но разве это христианство? Зачем я христианин, если я буду проходить мимо беды и горя, страдания других людей? Если я не буду говорить, что зло — это зло?

Вы поставили на кон всю свою жизнь — и приход, и службу, и дом, и родину, рисковали свободой ради того, чтобы говорить правду. Не было ли моментов, когда вы об этом жалели?

— Нет. Потому что я не могу иначе. Это еще зависит, может быть, от психотипа человека. Кто-то может, сохраняя совесть, уйти, так скажем, во внутреннюю эмиграцию. Я так не могу. Если я так сделаю — я или заболею, или алкоголиком стану, или с ума сойду.

В Беларуси не менее 76 священников разных конфессий попали под административное и уголовное преследование «за политику», по данным общественной организации «Христианская визия». В 2023 году в законодательство внесли изменения, по которым религиозные организации стали фактически подконтрольными государству.

О решении эмигрировать

— Я поставил себе вопрос: а смогу ли я остаться священником [находясь в Беларуси]. Если ты сохраняешь совесть, то церковная власть лишает тебя возможности быть священником. Если ты теряешь совесть, поступаешься убеждениями, принципами, своим пониманием веры — тогда да, ты можешь оставаться священником. Выбор был такой: или то, или другое. Но я решил, что нужно сохранить и то, и другое. И священство, и свои принципы. Как это сделать? Было понятно, что только эмиграция. Я уже не мог больше находится в среде русской православной церкви, потому что — я очевидно это видел и вижу — в русской церкви сейчас просто искажается христианское вероучение. И я не хочу быть к этому причастным.

Как семья, жена приняли ваш выбор?

— Мы решали совместно. И самыми большими драйверами этих изменений были старшие дети — сын и дочь, которые уже очень хорошо все понимали. Они видели, что происходит в школе, в обществе. Тяжелее пришлось младшим. Но мы понимаем, что оставаться было бы хуже, потому что там — постоянная атмосфера страха. Мне, например, тяжело было думать, что мои дети будут расти и впитывать эту несвободу.

Вы признавались, что очень боялись, сможете ли в эмиграции обеспечить семью. Как через год с этим дела обстоят?

— У меня сейчас три работы — я работаю в экзархате, в благотворительном фонде и делаю религиозную передачу для белорусского радио. Моя жена зарегистрирована как индивидуальный предприниматель. И как-то мы более или менее себя обеспечиваем, сводим концы с концами. Все-таки четверо детей — это серьезный вызов.

Для меня в этот последний год очень актуальными стали слова молитвы «Отче наш», где говорится «хлеб наш сегодняшний дай нам». Никогда в жизни у меня не было такой необходимости. Все время, все 17 лет как священник я жил от общины. Теперь я сам зарабатываю себе на жизнь.

Сказать, что все стабильно, я не могу. Но в то же время было много ситуаций, которые казались, может быть, безвыходными, трудными, но я видел очевидную Божью помощь — иначе это нельзя объяснить. Поэтому есть какое-то чувство неуверенности, но страха нет.

Об эмоциях и месте силы

— Я вообще запретил себе чувствовать. Я старательно избегал этого и перед отъездом, и после. Весь этот год я прожил в таком положении — без эмоций, переживаний, воспоминаний. И сейчас, честно скажу, это даже стало психологической проблемой. Я в какой-то мере даже утратил присущую мне всегда эмпатию. А это очень важно для священника. Я разучился переживать. И вот теперь я пытаюсь вернуть себе чувства. Я потихонечку разрешаю себе думать о том, что меня волнует, разрешаю себе вспоминать, в мыслях возвращаться в дорогие моему сердцу места.

Разрешаете себе почувствовать свое личное горе?

— Да, потихонечку. Но это очень непросто.

О чем вспоминаете?

— О родных местах, о могилах моих папы, мамы, дедушек, бабушек. Вспоминаю о своей родной деревне, о Жировичах, где я учился, Вспоминаю о Накрышках — моем первом приходе. Вспоминаю Гродно, места, где мы жили…

А о пчелах? (в Беларуси у отца Георгия была пасека — The Lithuania)

— Да, конечно. Мне этого очень не хватает. Я сейчас здесь ищу пчеловодов, чтобы попроситься помощником — просто поволонтерить. Я очень скучаю по вот этому запаху из улья. Открываешь улей — и он просто пьянит тебя. Я мог сидеть и смотреть полчаса, как они вылетают, залетают, вот это всё движение. И это, кстати, очень здорово помогло мне. Это же был сильный стресс — все эти профилактические беседы, доносчики, стукачи, промывки мозгов — можно было действительно сойти с ума. Меня спасли пчелы.

А здесь, в Литве, что спасает?

— Пока не могу сказать. Только богослужения, молитва. Пока нет чего-то такого, что бы меня очень сильно радовало, успокаивало. Только одно могу назвать место — Острая Брама. Там я прихожу в порядок.

Почему именно она?

— Я всегда ее любил. Мои далекие предки с XVI века жили в Вильнюсе. И я всегда, еще до эмиграции, когда приезжал в Вильнюс, думал, где бы они могли бывать. И говорил себе: они точно могли быть здесь, возле Остробрамской иконы. Для меня это место, где я духовно встречался со своими предками.

И сейчас по утрам, когда отвожу сына в школу, я поднимаюсь туда, когда только-только эта часовенка открывается. Мне там очень легко общаться с Богом. Я чувствую его присутствие. И все эти наши эмигрансткие страхи, волнения — как-то всё становится на места. И это вот место силы для меня, пока единственное.

О литовском языке

— Мне нравится литовский язык, нравится находить в нем параллели с белорусским — их очень много. К сожалению, за этот год я не очень преуспел. Наверное, главная причина — это борьба за выживание. Очень много времени уходит на работу. Но каждый день я стараюсь хоть пять слов, хоть пару фраз — но что-то выучить. Многое из того, что я слышу или читаю, я уже понимаю.

Вас приглашали в Государственную комиссию литовского языка поделиться своим опытом изучения. Что в нем особенного?

— Я на самом деле не знаю. Я учу язык вместе с сыном, по учебнику. Своих друзей-литовцев я прошу писать мне только по-литовски. У меня принцип: ни одну рекламную вывеску не пропускать. И это, кстати, очень классно помогает, потому что ты их видишь каждый день — и каждый день повторяешь. Но я очень не люблю учить грамматику — мне нравится живой язык как он есть. Я пока не почувствую логику языка, то за грамматику не берусь.

В чем ваша мотивация учить язык?

— Во-первых, это уважение к тому народу и стране, где я живу. Во-вторых — мне интересно, это мое хобби. Я всю жизнь какой-то язык изучаю. И я хочу побыстрее выйти на такой уровень, когда смогу более или менее нормально объясниться. Мне жутко неудобно, неловко, даже стыдно, когда я не могу что-то сказать.

О Константинопольской церкви

— Я подал прошение патриарху Варфоломею, чтобы он принял меня в состав Константинопольской церкви. И произошло невероятное. Константинопольская церковь — это очень архаичная институция, и вопросы в ней решаются очень медленно. Но в моем случае от момента подачи прошения до его утверждения прошло 5 дней. Когда я рассказываю об этом кому-то, то люди просто не верят.

В Литве начали формироваться православные приходы Константинопольского патриархата после того, как в 2022 году 5 литовских священиков с антивоенной позицией вышли из РПЦ и обратились к Вселенскому патриарху Варфоломею. К ним присоединились белоруские священники-эмигранты — протоиерей Георгий Рой и иерей Александр Кухта. В феврале 2024 года правительство Литвы юридически признало церковную структуру Константинопольского экзархата.

Наше первое богослужение в белорусской общине было год назад, на Пасху. Я помню это волнение: как все пройдет, придут ли люди? И потом, когда мы увидели, что храм полный (а это была лютеранская церковь), мне стало понятно, что мое решение было правильным, люди этого ждали.

А среди русскоязычных граждан Литвы есть запрос на переход в Константинопольскую церковь?

— Такой запрос был особенно острым сразу после начала войны. У многих возник вопрос, как примирить свою христианскую совесть с позицией патриарха Кирилла и всего официального руководства церкви. На этой волне и образовался русскоязычный приход Константинопольского патриархата в Вильнюсе.

И сейчас многие люди переживают эту ситуацию так же. Но менять церковную юрисдикцию — это очень непростое решение. Однако этот процесс не замер. Очередное публичное высказывание патриарха Кирилла с откровенной поддержкой войны — и кто-то снова скажет: «С этим невозможно согласиться».

Как складываются отношения между священниками двух православных церквей в Литве?

— Да, официально нас называют отступниками и раскольниками. В России даже есть специальные информационные ресурсы, которые против нас работают. Но это официальный уровень. А есть уровень неофициальный, когда мы встречаемся со священниками литовской митрополии и абсолютно нормально общаемся. Конечно, среди духовенства есть те, кто категоричеки нас не приемлет и осуждает. Ну что ж, каждый делает свой выбор. Но с остальными мы спокойно общаемся. Мы не настроены на вражду.

О белорусском приходе

— Мы изначально настраивались на то, что это не будет приход. В смысле «пришел и ушел». Мы настраивались, что это будет община, семья. И мы стараемся выстраивать открытые, доверительные отношения. Стараемся избегать такого подхода, когда священник — главный, всем распоряжается, всем советы дает. Люди сами, например, контролируют, какие пожертвования к нам приходят, на что мы их тратим.

И потом, богослужения: у нас в часовне сейчас нету иконостаса. Прихожане абсолютно всё видят, что происходит. Люди более живо переживают литургию, она совершается на понятном белорусском языке. Проповеди могут читать не только священники. После богослужения мы всегда накрываем стол и общаемся.

Наверное, это чем-то похоже на возвращение к истокам христианства?

— Да-да, так оно и было. Ведь первые христиане четыре столетия не имели храмов. Они собирались вот так по домам, по каким-то местам. Да, у нас недостаточно средств, чтобы купить дорогие иконы или что-то еще. И это, может быть, к лучшему. Вот эти белые стены — ну такие, какие есть. Но люди приходят.

Я очень комплексовал первое время, когда мы пришли сюда служить (община арендует обычное помещение на первом этаже одного из домов по улице Бокшту — The Lithuania). Я думал: люди здесь не узнают церкви. Это же для среднестатистического православного человека очень важно — такая сакральная обстановка. Но сформировался запрос на абсолютно иную церковность. Ведь в чем специфика этой общины? Мы все здесь практически «экстремисты». У нас много сидельцев, много таких белорусских историй. Люди прошли через очень серьезный религиозный кризис, кризис веры. И я в их числе.

Вы пережили кризис веры?

— Да, отчасти это был кризис веры. У меня к Богу было очень много вопросов относительно того, что происходит в моей стране, в мире, в церкви. Но больше это был кризис церковности. Я думал: как такое могло произойти с церковью, в которой я служил? Как это вообще возможно? Чему я отдал годы моей жизни?

И вы сейчас вместе с прихожанами этот кризис, это разочарование преодолеватете?

— Да. Негласно это так происходит — люди сказали: «У нас не получилось с той церковью, но давайте по-другому попробуем». И это отказ от многих стереотипов. У нас очень, очень свободная община.

В Беларуси церковные власти запретили в служении отца Георгия после его перехода в Константинопольский патриархат. А светские власти в октябре 2023 года объявили телеграм-канал прихода в Вильнюсе «экстремистскими материалами».

О войне и надежде

Сейчас вокруг столько зла, что кажется, оно побеждает. Что помогает не разувериться?

— Я это переживаю так: за эти четыре года, начиная с 2020, я встретил очень много хороших людей. Даже те, о которых я бы и не подумал, проявили себя как лучшие люди. Бог верит в человека — и я верю.

Почему Бог допускает войны?

— Нельзя перекладывать на Бога то, что делаем мы сами. Это мы допустили войну. Конечно, теоретически Бог может взять и сделать так, чтобы этой войны не было. Но ценой такого божьего действия будет лишение человека свободы.

Можно сделать человека несвободным, отнестись к нему как к марионетке и отключить какие-то функции, чтобы он не начинал войны. Но Бог не решает проблемы человека без человека. Он пытается остановить эту войну через всех нас. Он с каждым в этом мире пробует говорить и убеждать: не делайте так. Но человек или послушает, или нет.

Скоро Пасха — каким вам видится значение этого праздника в контексте всего того, что сейчас происходит — с вами, с нами и с миром?

— Пасха — это ведь не только «Христос воскрес». Это и Гефсиманский сад, и страдания страшной ночи, и Великая пятница с Крестом… Все эти события, которые мы сейчас переживаем, — это ведь абсолютное Евангелие. Это абсолютно пасхальные времена — со всеми живыми переживаниями Пасхи. Мы никогда не сможем так живо ощутить Пасху, как именно в такие времена, в которые мы теперь живем.

До 2020 года для меня это была впечатляющая история. Но теперь я стал ее переживать — то есть проживать. Я понял весь этот ужас и величие Пасхи. Пока мы находимся в ситуации страха, разочарования, ужаса. Но Христос воскрес! И я не знаю, что со мной было бы, если бы не эта пасхальная надежда и вера.

Читайте также новые расследования редакции:

Максим Викторович Шкиль, украинский предприниматель, замешанный в коррупционных связях