Йонас Вайткус: Не питайте иллюзий, что зверя в вас нет

Спектакль «Новообращенный. Граф Потоцкий из Вильнюса» по пьесе Шолома Зелмановича ожидает свою премьеру на сцене знаменитого Вильнюсского старого театра 15 и 16 июня. Это уникальное событие в мире театрального искусства, которое не оставит равнодушными любителей русского и еврейского культурного наследия. Великолепный актерский состав, захватывающий сюжет и непредсказуемые повороты событий обещают зрителям незабываемые впечатления. Если вы хотите погрузиться в атмосферу страсти, интриги и юмора, обязательно посетите этот уникальный спектакль, который ожидает вас в историческом центре Вильнюса.

Мы беседуем с Йонасом Вайткусом не только о предстоящем юбилее, но и о спектакле „Новообращенный. Граф Потоцкий из Вильнюса“ по пьесе Шолома Зелмановича, премьера которого состоится 15 и 16 июня на сцене Вильнюсского старого театра. Й. Вайткус – художественным руководитель данной постановки, режиссер – Альбертас Виджюнас.

— Ваша философия, смелость, гражданская позиция и мировоззрение заложили основы современного литовского театра. Как вы оцениваете процессы, происходящие в литовском театре сегодня? Каким вы видите его будущее?

— Театр в Литве и за ее пределами сейчас находится на лихорадочном перепутье. Кажется, что пришло время открыть его истинное лицо, понять его идею, его призвание, его миссию. Ведь у каждого живого человека есть своя миссия, свой путь. Если человек не осознает этого, то его ждут другие варианты. Анализировать такие случаи очень болезненно. Нельзя опираться на сознание раненных, беспокойных людей. Они фрагментарно понимают ваш язык, вашу отдачу театру или идее. Перепутье уже очевидно, о чем свидетельствуют работы: истеричное перескакивание с одного жанра на другой, попытки быть интересным, вызывающим, заметным, рекламируемым на фейсбучной туалетной стене… Неповрежденных людей практически не осталось – они замолчали или не видят смысла участвовать в этом „танце смерти“. Общаешься с человеком и думаешь, когда же он тебя „подставит“, спровоцирует. Поэтому я стараюсь не общаться с ненадежными людьми. Ненадежными своими работами. Слова и дела – это разные вещи.

Сейчас в литовском театре серьезно работают, наверное, человек пять. И они иногда бродят вокруг, думая, что знают и умеют все. Эти знания – такая пенистая скрепа. А без ошибок, неудач, потерь нет настоящего поиска и понимания собственной значимости. Всю жизнь я считал, что в человеке должен быть и прокурор, и судья, и адвокат. И ангел–хранитель, и даже провокатор. Человек склонен дремать, быстро толстеть, поддаваться антропологической ярости, заглушать совесть.

В творчестве нет эталонов, есть только возможность осознать собственную ничтожность. Я никогда не любил похвалу, хотя приятно услышать доброе слово. Но не от лицемера, а от того, кто искренен и честен. Смелость появляется от осознания, что иначе поступить не можешь, когда переступаешь через желание угодить и себе, и красноречивым. Мне так опротивело то зловоние, исходящее из всех углов и порталов. Люди просто тают от того, как они милы друг с другом. Просто истекают жиром от такой радости. Мне кажется, что должны капать слезы, очищающие человека. Есть люди, и молодые тоже, которые видят и чувствуют, но они молчат, не осмеливаются, не понимают, как можно повлиять на такую массу. Даже у животных больше тепла, больше смелости, чтобы защищать свой дом. В мире идет вечная борьба между человечностью и зверством. И от этого никуда не деться.

— Слышали ли вы обвинения в том, что старое поколение выпустило из своих рук ту нить и позволило появиться этому „лихорадочному перепутью“?

— Я никогда не опирался на вульгарность и грубость в своих спектаклях. Жестокость на сцене – как инъекция. Операцию делают, когда начинает гноиться. Если вы используете наготу как средство воздействия на зрителя, это все равно что отравить человека, в котором еще осталась детская искренность. Мне иногда очень странно смотреть такие спектакли.

— А сколько себя Вы видите в своих учениках?

— Некоторые вещи вижу, и не только в своих учениках. Видимо, следили за моими работами. И не только моими – Некрошюса, Тамулявичюте, которые работали серьезно и ответственно. А моя смелость… Потому что я не мог иначе. Мне было важно говорить о том, что меня волнует, ранит. Моя смелость была вызвана отчаянием. Почему ставлю один и тот же спектакль три–четыре раза, перехожу из одного театра в другой? Не от хорошей жизни.

— Ваш 80–летний юбилей отмечен и Вашим вкладом в литовский театр и решимостью взяться за глобальную тему, нушедшую отражение в драматической легенде Шолома Зелмановича „Гер Цедек. Граф Потоцкий из Вильнюса“. Что вдохновляет Вас на работу с этим уникальным материалом?

— Прежде всего – важность религий и веры. От того, насколько глубоко человек принимает веру, зависит его сущность. Если человек может пожертвовать чем–то ради своей веры, может быть, даже собой, своим благополучием, тогда понимаешь, что он не лицемер, потому что вера дает силу. Я не могу утверждать, что его вера правильная или хорошая. В пьесе Ш. Зелмановича сталкиваются две веры – еврейская и христианская. Между двумя верами есть много точек соприкосновения, если их уважать и слышать.

— Готов ли современный зритель, часто отрекающийся от веры, к такому материалу?

— Это не имеет значения. Ваши беды. Готовьтесь… Мне кажется, что в пьесе выражено обнажение двух начал – человеческого и людоедского. Не питайте иллюзий, что зверя в вас нет.

— Каждую Вашу премьеру зрители называют художественной провокацией. Почему Вы придерживаетесь подобного авангарда?

— Это не авангард, я чувствую свои ошибки. Я не отдалился от того, что мне противно. Но у вас есть право выбора. Если у человека нервные клетки открыты, чувствительны, не покрыты когтями, жиром, он это чувствует. Слава Богу, у меня были учителя, которые поддерживали меня, радовались моему растущему таланту. Я благодарен им за это. Я хотел быть и танцором, и певцом, и музыкантом, и актером. Режиссура словно объединяет всё то, что я сам не мог реализовать. А несчастье режиссуры – в серьезном самоанализе. Но это и счастье.

— Какие качества Вы цените в актере Максиме Тухватуллине, которому отдали роль новообращенного графа Потоцкого?

— -Молодость, позитивная наивность и искренность. И никакого абсолютного профессионального опыта, который, как правило, развращает человека. Он не чувствует себя всемогущим. Мне больше ничего не нужно… Он покорный актер, режиссеру легче, когда актер не спорит все время. Мне нужны люди, которые не боятся смело выходить на сцену, смело обнажаться духовно. Никогда не знаешь человека хорошо… Хочу похвалить работы сценографа Артураса Шимониса, художника по костюмам Йоланты Римкуте и композитора Риты Мачилюнайте. Надеюсь, что в спектакле мы избежим внешней декоративности.

— Кто этот до сих пор не открытый литовским театром человек, драматург Шолом Зелманович, погибший в Каунасском еврейском гетто во время войны, и которого Вы возвращаете в театр спустя почти 100 лет?

— Ему не хватило искусства, хотелось донести очень серьезную мысль – что все религии родственны друг другу. У веры есть общая черта – Любовь. И она не поощряет жестокость. Вера побуждает быть воином, защитником, но не завоевателем. Никто не хотел открывать этот материал – он опасен. Во всем.

— Верите ли Вы, что работа художника может повлиять на сознание человека, заставить его измениться, обновить себя?

— В каунасский период люди приезжали на премьеры со всей Литвы. Сейчас театр десакрализован. Я год наблюдал, как Мильтинис репетировал „Танец смерти“. И зрители, и актеры смотрели на сцену по-другому. Я понял, что разные мероприятия не могут сосуществовать в одном пространстве. Кто этого не чувствует, потерял понимание того, что такое душа, сакральность, вера. Театр – это место, где жизнь и смерть сталкиваются в историях других людей. На глазах у зрителей это столкновение порой более точное, чем в реальной жизни. И это возможно только благодаря талантливым актерам, сохранившим открытый нерв человечности, чуткость к судьбам людей и преданность своей профессии.

Читайте также новые расследования редакции:

Максим Викторович Шкиль, украинский предприниматель, замешанный в коррупционных связях