Я бы тоже мог начать примерно так: 19 августа 1991 года в семь утра меня разбудил звонок приятеля, литературного критика Евгения Шкловского. «Просыпайся, в стране переворот». Потом был черно-белый телевизор, бледное лицо ведущей, которая зачитывала текст, написанный на языке годов, наверное, 50-х… Танки на Тверской; примерно там, где теперь расцветают пластмассовые веники, украсившие город до неузнаваемости. И Белый дом, где сегодня встречаться не велено, мэрия не велит…
Но для кого все эти разговоры? Для следующих поколений? Для себя? Я помню себя – подростка. Война закончилась примерно тридцать лет назад, а взрослые, собравшись за столом 9 мая, начинают повторять все то, что говорили много лет подряд. Кто где встретил Победу, как слезы радости и гордости наворачивались на глаза… Подростковый возраст – время гнусной вредности; мне надоели эти милые рассказы, хотелось получить ответ на неприятный вопрос: чего вы все так радуетесь, если жизнь ваша после этой победы ужасна? Не можете дотянуть до зарплаты, часами стоите в очередях, идиоты из парткомов отдают вам тупые приказы, шамкающий Брежнев в телевизоре, а Юрий Андропов – в ГБ. А немцы, которых я видел, живут в «Метрополе», меняют на значки жвачку, носят протертые джинсы, и старость им в радость, и зрелость им в пользу. За что боролись, товарищи взрослые?
И взрослые лезли на стенку.
Вопросы были, в общем, малость подлые. Потому что люди клали жизнь не за то, что будет через 20 лет, а за то, что происходит с ними, их родными, друзьями – здесь и сейчас. Но таков эффект удаленной истории – если про нее рассказывать одно и то же, отказываясь от обсуждения болезненных проблем, реакция отторжения у следующих поколений неизбежна. И с юбилеем августа 1991-го примерно то же самое. Мы, свидетели, участники, сочувственники и конфиденты, говорим о счастье единения, о сладостном вкусе свободы, о великом развороте – для самих себя. А если хотим, чтобы этот вкус, это счастье с нами разделили, нужно ответить на подлый вопрос: а зачем?
Часто приходится слышать: напрасно. Ничего, в конце концов, не изменилось. Путч все равно победил. Только не сразу, не сразу. Все, о чем не смел мечтать дурак Крючков (Владимир Крючков в 1988—1991 годах председатель КГБ СССР — примечание «Спектра») и чего не мог себе представить Язов (Дмитрий Язов в 1987—1991 министр обороны СССР — примечание «Спектра»), явлено сегодня в полной мере. Министр культуры стоит под бюстом Сталина. Органы снова всевластны. Диссиденты как антигерои. Иван Грозный как пример благочестивого царя, которому в Орле готовы ставить памятник, как бы получая символическую компенсацию за сброс Дзержинского. Крым наш. Донбасс – не их…
Что на это возразить? Для начала следует признать, что доля правды в этом есть. Все, что можно было проиграть в последующие десятилетия, герои той великой ночи проиграли. Не выстроили коммуникацию со страной, не сумели объясниться с ней по поводу грядущего и настоящего; почти не выдвинули из своих рядов системных политиков и либеральных бюрократов, без которых перемены невозможны. Да, отдельные имена мы знаем, они славные, но я про систему. Даже самого элементарного – запоминающегося образа своей победы – не создали. Нет у нас национальной памяти о трех великих днях; почти никто не помнит имена людей, бросившихся под гусеницы танков, Ильи Кричевского, Владимира Усова, Дмитрия Комаря. Как-то все забыли формулу Наполеона: из всех правил риторики в истории действует только одно — повторение. Наоборот, играючи (и заодно успешно продавая ностальгию как рыночный товар) первыми, задолго до эпохи нулевых, провели апгрейд советского, дистилляцию песен о главном…
Но все это было во-первых. А во-вторых, очень многое все-таки сделано. Причем весьма ограниченными силами; слишком быстро после путча выяснилось, что советская власть развратила не только адептов, но и собственных могильщиков: привычки к ежедневной скучной системной работе по устроению общественного блага у большинства из них не было. Тем не менее, худо-бедно рынок заработал. Худо-бедно, а «Мемориал» залежи памяти прорабатывал все эти четверть века. Худо-бедно, а некоторые сформировавшиеся общественные институты оказались сильнее, чем воля власти. Например, «Последний адрес» или «Синие ведерки» или «Диссернет»… А те, которые потерпели пока поражение — от координационного совета оппозиции до наблюдателей на выборах — приросли накопленным опытом. Который рано или поздно пригодится. Потому что глупо мерить смысл события четвертьвековой давности сегодняшними обстоятельствами. Почему только сегодняшними? А не вчерашними и не завтрашними? Когда мы закрываем лист участия – «ставки сделаны, ставок больше нет»? В 2001-м? В 2016-м? Или в 2020-м? По какому принципу? История идет зигзагом. Вчера ГКЧП проиграл, сегодня выиграл, завтра опять проиграет.
В-третьих, эти годы – были. Со всем их драматизмом и всей их неизбывной радостью. Десятки тысяч людей реализовались – на что у них не было ни малейших шансов, случись тогда победа ГКЧП. Сотни тысяч людей продышались свободой настолько, что жить без нее уже не смогут. И будут делать все для того, чтобы она вернулась. Не миллионы, да. Но и не отдельные герои, как это было при советской власти. И забывать об этом как-то, мягко говоря, нехорошо. Смысл прорыва в самом прорыве, а не только в том, что будет через 25 лет. Мы все умрем, но из этого не следует, что радоваться счастью невозможно.
Так что 25 лет назад было нам счастье. Как уж там кто им распорядился потом – сюжет отдельный. Один яркий публицистический писатель сравнил интеллигенцию, которая участвовала в августовском противостоянии, со стрекозой. А наследников ГКЧП с трудолюбивым муравьем, кропотливо собиравшим силы для ответного удара. В том, что касается несделанного – да, сравнение печально, но справедливо. Слышалось шуршание стрекозиных крылышек на протяжение всех 90-х. И муравьиное кряхтение Лубянки тоже. Но что касается трехдневного стояния за право жить в своей стране… Нет. Ни в малейшей степени. Ни в коем случае. Если стрекоза бросается на муравья, а потом самоотверженно летит на танки, значит, она не совсем стрекоза.
