Я очень сильно, по-мальчишески люблю Прибалтику, но прежде чем я попытаюсь объяснить самому себе эту любовь, надо дать себе слово не писать о Прибалтике с надрывным восторгом, с фальшивым всезнайством и лживой категоричностью, которой так много в текстах «про любимые страны». «Больше-нигде-в-Европе-вам-не-подадут», «единственное-место-где-еще-умеют», «именно-здесь-русский-человек-по-настоящему-может» — нет и еще раз нет, никакой словесной плесени в стиле «Дневник путешественника», никаких упоительно расистских стереотипов о местном населении быть не должно. Обещаю вычеркивать такую дрянь, как только напишется.
Еще надо напомнить себе, что любить страны и даже города в принципе невозможно, потому что в странах и городах каждое мгновение живут миллионы разных людей и происходят миллионы разных событий, и тот, кто на полном серьезе утверждает, что все эти люди и события помещаются у него в сердце, всегда лжет или себе, или другим. В первом случае это просто нарциссизм и сахарная глупость, а во втором — уже проступок, а вернее, даже преступление, умышленное предательство памяти несчетных жизней, растоптанных во имя эрзац-любви и псевдоненависти к целым странам.
Поэтому, когда я говорю, что люблю Прибалтику, я обязан помнить, о чем я говорю на самом деле: про какие-то щемящие, калейдоскопические сполохи внутри себя, какие-то разряды и реакции, катализатором которых в моей голове служит Прибалтика и которые, ну конечно же, нельзя вытащить наружу и воспроизвести словами. Слова препарируют реальность, выдергивая из нее случайные клочья — улицы, надписи, сосны, поезда, холодный борщ, лица литовских женщин, выцветшие книги у букиниста или выцветшую траву на полудиком пляже, и все становится белесым и мертвым, как трупики заспиртованных уродцев в пыльной кунсткамере. Язык не перехитришь даже самой хитрой уловкой всех бумагомарателей. Можно сочинить целую повесть с каким угодно сюжетом только ради того, чтобы действие происходило в августе на Рижском взморье, но тайный, стыдливый расчет не сработает: твоя любовь не перельется в текст как бы невзначай, между делом. Девяносто девять процентов любви так и останутся в тебе.
И о них снова придется говорить.
Когда я говорю, что люблю Прибалтику, я поначалу вообще не думаю ни о каких языках и странах. Я думаю о том, как меняются времена года вокруг Балтийского моря, как перехватывает дыхание от июльских ночей, апрельских луж и подарочной теплой недели в конце сентября. Мой дом там, где времена года меняются именно по такому графику, плюс-минус полмесяца, а в пяти километрах или хотя бы в сотне километров есть несоленое море, и под хроническими осадками то мокнет, то индевеет ольха и прочая флора, которую мы записывали в тетрадку на природоведении, — неброская и стильная, как скандинавский дизайн.
«Дом — любое место вокруг Балтийского моря, любая точка в этом углу Европы», — думаю я, как избалованный ребенок империи, который привык в своем имперском детстве не замечать мелочей вроде языка и культуры, потому что его язык и его культура доминировали по умолчанию. Наша семья долго жила в одной комнате, без водопровода и канализации, но я всегда купался в другой роскоши — в мировоззренческой роскоши, которую видят лишь те, кому она недоступна. Статус моей родной речи позволял мне быть «просто человеком», просто «советским ребенком», жителем планеты Земля без этнического багажа.
Я должен признаться себе: я люблю Прибалтику отчасти потому, что вижу в ней комфортный европейский музей этого детства. Следы Советского Союза в Литве, Латвии, Эстонии — как пузырьки древнего воздуха и доисторические букашки, застывшие в куске янтаря. Их можно без опаски вытаскивать на свет и разглядывать, сентиментально вздыхая. В России так больше не получается. Наследие СССР в нынешнем московском государстве не повод для умиления. Трудно сентиментальничать над раковой опухолью, поразившей девять десятых населения.
В Прибалтике мне часто кажется, что нет ничего абсурдней кремлевских стонов об «очернении прошлого» в бывших советских колониях. Ну какое, к Донатасу Банионису, очернение? Магазин «Шапокляк» в центре Каунаса, памятник Юрию Лотману в Тарту, трехъязычная молодежь в рижских университетах, ухоженные советские дома-коробки в большинстве прибалтийских городов? Все это задним числом романтизирует сгинувшую империю гораздо сильней, чем убогая гниль российской провинции и секретный «груз 200» с украинского фронта. Искажение нашей общей истории и «пересмотр итогов Второй мировой войны» происходит не в прибалтийских музеях оккупации, где агрессоров называют агрессорами независимо от знаков отличия. Нашу историю извращают там, где звездочка на фуражке автоматически делает убийц героями, а депортацию тысяч семей в сибирские бараки — славным подвигом во имя великой державы.
Ну вот, я вспомнил об истории, и теперь она мешает мне писать, хватает за руку, напоминая, что никому еще не удалось совместить объяснение в любви с публицистикой. Одно непременно задушит другое: или публицистика потонет в лозунгах и розовых соплях, или от любви останется один перечень сравнительных социоэкономических показателей, и мне придется стереть свои слова о безобидных букашках в куске янтаря и констатировать, что империя оставила уродливые следы и на берегу Балтийского моря.
Мне придется без конца оговариваться, что я люблю Прибалтику праздной любовью туриста. Меня завораживают щербатые фасады нецентральных улиц, заброшенные дворцы спорта и цветущие трещины в старом асфальте. Я вижу красоту опрятного запустения там, где местные глаза видят десятилетия отставания от Западной Европы. Я готов бесконечно слушать аккуратную русскую речь прибалтийских интеллигентов старшего поколения, не вспоминая о других последствиях языковой и миграционной политики бывшей империи: о языковом национализме, процедуре «натурализации» и сотнях тысяч «неграждан» в Эстонии и Латвии.
Я знал, что буду без конца оговариваться, но это не остановило меня, потому что никакой другой честной любви, кроме любви постороннего, не бывает — по крайней мере после определенного возраста, после определенного числа знакомств, книг и стран. С какого-то момента ты начинаешь подозревать, что дом — это запах травы и августовское солнце на сосновой коре, и горстка воспоминаний, и некоторые разговоры на каком-нибудь из языков, которые ты понимаешь. В каждой стране каждую секунду происходят миллионы разных вещей, в каждом человеке сменяются тысячи эмоций и мыслей, и в один прекрасный день ты чувствуешь, что больше не можешь ни игнорировать все это, ни вместить все это в себя. Единственная любовь, которая тебе остается — избирательная, смущенная любовь постороннего.
Я очень люблю Прибалтику, потому что именно там чувствую это особенно отчетливо. На какой-нибудь парковой скамейке в Пярну, на холодном песке в Лиепае, на каменных ступеньках у застывшего на ночь фуникулера в Каунасе, когда начинается приступ глянцевой сентиментальности и кажется, что я надолго уехал оттуда, где никогда не был, и вот наконец вернулся погостить. Я чувствую себя просто счастливым посторонним, просто человеком без лишнего багажа, везучим ребенком империи, которому удалось сбежать.
