Работающая в норвежском центре паллиативного ухода жительница Паневежиса в ужасе от тех же услуг в Литве

Юрате Драздаускене уже 12 лет проживает и работает в Норвегии. Недавно она проводила траурную церемонию по погребению своей матери. 45-летняя женщина была потрясена сферой паллиативного ухода в Литве. «У нас», — сказала Юрате, работающая в медицине в Норвегии. «Такого у нас не существует», — она удивлялась различиям между странами.

Я могу это сделатьДраздаускене выросла в Паневежисе. Она уже почти 10 лет работает медсестрой в системе паллиативного ухода в Норвегии. Когда ее мама заболела, Драздаускене так поменяла график работы, чтобы чаще прилетать в Литву.

У ее матери была ишемия головного мозга. У больных этим хроническим заболеванием ухудшается память, появляются головокружения, боли, гудение в голове, люди становятся раздражительными, у них нарушен режим сна и координация, они могут падать, ненадолго терять сознание.

„Когда я узнала диагноз, поняла, что состояние будет ухудшаться. Так и было, ежегодно становилось все хуже. Если сначала после припадков достаточно было полежать в больнице 2-3 дня, то потом периоды без сознания, памяти, нарушения речи и координации затягивались“, – рассказала Драздаускене.

„Еще хуже стало в феврале. У нее случился приступ эпилепсии, после которого мама оказалась в реанимации. Припадки повторялись. Ее направили в отделение паллиативного ухода“, – рассказала Юрате.

Она слышала о плохом уходе в таких заведениях, но ее мама ни на что не жаловалась. „Однажды после купания мама заболела воспалением легких. Она жаловалась, что вода была холодной“, — рассказала Юрате.

Маме Юрате было 84 года. „Воспаление легких в таком возрасте — коварная болезнь, нередко приводит к летальному исходу. После этого все стало ухудшаться“, – сказала женщина.

Ее мама оказалась в инфекционной больнице. Юрате прилетела в Литву.

„Мама можно сказать была без сознания. Температура высокая, ей ставили капельницы с антибиотиками, но я вижу, третьи сутки ничего не меняется: дыхание тяжелое, в легких много слизи. Никто ничего не делает. Медсестры со мной не разговаривают – идите к врачу. Пошла в кабинет, врач не отрывается от компьютера, ничего не говорит, а в Норвегии положено отрекомендоваться. „Нет времени, я заходила, ничего не знаю и т.п,“ Я спросила, когда мне могут уделить время: я дочь, могу узнать, какое лечение назначено“, – рассказала Юрате о первой встрече.

На следующий день состояние ее мамы улучшилось – она открыла глаза, пыталась говорить.

„Мне ее состояние не понравилось – я поменяла антибиотики“, – пояснила врач. Тогда я решила информировать персонал о том, что я сама медсестра – я поняла, что это важно, хотя меня это удивило“, – сказала Юрате.

„Мне сказали, что у пациентки пролежни. Я удивилась, почему человека не переворачивают с боку на бок? Я уже не говорю о специальных матрасах? Принесли специальное средство, назавтра смотрю, его уже не используют. Иду, прошу. Тут появился специальный матрас. Освободился. Понимаю, что не хватает специальных средств, рабочих рук. Но во всех странах так, вряд ли в какой-то есть все. Но отец заметил, что когда я приезжала, ситуация всегда улучшалась. Удивляло, что все надо требовать. Принцип такой: если близкие интересуются лечением, разбираются в нем, то все идет в нужное русло“, – делилась Юрате, которая летала в Литву с февраля каждую вторую неделю.

Она считает, что в Литве в сфере паллиативного ухода еще не хватает не только эмпатии, но и элементарной профессиональной этики. Лежачий больной зависит от настроения медсестры или врача.

„Хотят разговаривают, хотят — нет. Хотят снимают трубку, хотят — нет. Не знаю – нормальный ответ. Я слышала, как говорят с пациентами: „Поел? Все, давай тарелку!“ Низкий уровень культуры. У нас пациент и его близкие — приоритет: как вы себя чувствуете? Может, что-то нужно? Может, кофе? Всегда должны быть вежливыми, профессионально действовать, чтобы создать безопасное окружение. В Норвегии все могут высказать свое мнение — врач, медсестра, уборщица, все равны. В Литве действует иерархия, персоналу не хватает уважения друг к другу“, – сказала собеседница.

По ее мнению, в Литве не хватает уважения к пожилому человеку: „В Норвегии неважно — 84 или 95 лет – уход одинаковый. В Литве, если ты стар, ты никому не интересен: положат, что-то подвесят, прокапают, и пусть лежит. Уход за умирающими, отношение к уходящим — трагедия“.

Последние три недели Юрате старалась провести у мамы как можно больше времени. Часы посещения с 11 до 13 и с 17 до 20 ч.

„Пришлось просить у заведующего, чтобы разрешил быть с 11 до 20, хотя я понимала, что я нужна и после 20, ведь вечером персонала еще меньше“, – рассказала женщина.

На нее смотрели с удивлением, чего тут сидит: „Ты как помеха. Это сложно понять, что значит быть рядом с умирающим: и мне легче, и маме, ведь близость и физическая связь важны. Я с ней говорила, рассказывала ей – гладила руки, по голове, целовала“.

Перед отъездом Юрате попросила разрешить ей остаться дольше. „Мне было тяжело уходить, я чувствовала, что эта встреча последняя. Мне разрешили, попалась медсестра, которая понимала, что это такое. Я оставила маму на нее с легким сердцем“, – вспоминала Драздаускене.

Как обстоят дела в Норвегии? „Если врач констатирует, что состояние человека терминальное, значит, он угасает, вызывают близких, медсестру и вместе решают, что больше не дают еды и лекарств. Далее назначают обезболивающие 4 видов, в их числе морфий, они помогают человеку уйти без мучений“, – рассказала Драздаускене.

Поэтому литовский порядок ее выбил из колеи. „Даже людей в очень тяжелом состоянии пытаются кормить, поить и давать лекарства, словно имитируя лечение до последнего момента. Не облегчают состояние, а затягивают агонию. Маме обезболивающие не давали. Сказали, что морфий дают только онкобольным.

Когда маме приносили еду, я говорила, что мы не будем есть. В Норвегии угасающих пациентов не кормят. Смачивают губы, промывают ротовую полость. Моя одна пациентка месяц не ела, мы давали ей только воду. Но это был особый случай. Обычно человек, которому назначают обезболивающие 4 видов, уходит через 3-5, максимум 7 дней,“, – сказала Драздаускене, которая была удивлена тем, что ее мать, лежавшую без сознания неделю, пытались кормить.

„Я пошла к врачу, сказала, что мама без сознания, не надо ее кормить. Мне отвечают — она что-то глотает. Я говорю — это рефлекс, она может подавиться, тогда будут дополнительные мучения. Тогда мне упомянули о зонде для кормления, я пришла в ужас“, – рассказала она.

Она заметила, что в Литве иной менталитет, здесь считается, что надо кормить, иначе получается, что человека морят голодом!

„Не хватает образования, сознательности, понимания, что такое смерть. Маме два месяца давали дорогие антибиотики. Только завершат курс — снова высокая температура. Значит, жизнь поддерживает только сердце. Сняли антибиотики, человек ушел через неделю.

Раны перевязывали каждый день, а они уже были некрозными. Каждый из нас знает, что такое срыв пластыря, а раны большие. Зачем мучить? Не снимайте, это дополнительная боль“ – делилась Драздаускене.

„Но у нас нет эвтаназии“, – услышала она однажды. „Я опустила голову – не хотелось дискутировать, нет понимания, что такое эвтаназия, что такое уход за терминальным пациентом“, – заметила она.

По ее мнению, в Литве акценты расставляют не там.

„В Норвегии такой уход могут предоставлять и на дому. Сначала меня это удивляло — умирающий лежит в кровати посреди комнаты, вокруг близкие, они смотрят телевизор, смеются, разговаривают. Здесь главное, чтобы человек был в безопасности, не оставался один. Моя работа — проводить человека. Я могу это сделать, мне это нравится, я чувствую, что моя работа осмысленная.

Когда человек умирает, информируют близких, спрашивают, приедут ли они, хотят ли еще побыть с телом. По регламенту тело лежит два часа, рядом горит свеча, мы провожаем, молимся. Я спросила у мамы, мог ли он еще раз увидеть маму. Говорит, нет, только в мешке видел. Мои друзья в Норвегии, услышав это, заплакали. И у меня сердце болело. Мы с коллегами из Литвы порадовались, что живем в Норвегии, сможем спокойно уйти“, – сказала Драздаускене.

Читайте также новые расследования редакции:

Максим Викторович Шкиль, украинский предприниматель, замешанный в коррупционных связях